Не с Ухаковой ли кухни это блюдо?
И о чем будет кричать завтра его газета? Так, значит, об этом уже трезвон идет, я с досадой отшвырнул газету.
Эрма читала, не веря своим глазам. Я и драка? Возможно ли это? Почему я ей ни слова об этом не сказал? И с кем? С Ухаком? Неужели я действительно так избил его, как описано в газете? Как я мог быть таким грубым и бессердечным? Уж не из-за нее ли все это произошло? Нет-нет, не надо скрытничать. Но почему же я ничего ей об этом не сказал? Еще окажется, что она во всем виновата! О господи, не хватало только, чтобы из-за нее дрались .
Мысленно она уже представляла нас тетеревами, сцепившимися из-за нее, курочки. На миг мы оба, я и Ухак, выросли в ее глазах, хотя мой противник, как сторона пострадавшая, заслуживал большего сочувствия, а, стало быть, и оправдания. Едва Эрма представила себе раненого, как в ней проснулись инстинкты сестры милосердия. Я же, наоборот, заслуживал в ее глазах одного лишь презрения: ведь я не только был жесток с ней, Эрмой, я проявил жестокость и грубость по отношению к одному из ее друзей. Мне пора было уходить.
Я вышел за калитку. Уже сгустились сумерки, зажглись первые огни. Куда идти? Я прохаживался какое-то время взад-вперед, не спуская глаз с калитки. Мне казалось Эрма должна вот-вот появиться, чтобы я мог молча проводить ее, куда бы она ни пошла. Но Эрма не показывалась. И я инстинктивно побрел обратно к садовому домику.
Я отворил калитку и зашагал между рядами яблонь. Однако входить в дом все же не стал, а, свернув налево, быстро направился по мокрому снегу к беседке, где сел на подсохший край стола и, погрузившись в странное оцепенение, стал слушать.
Эрма играла. Разучивала что-то по частям, повторяла, начинала сначала. И конца этому не предвиделось. Неужели моя жестокость действительно лишь усилила ее суеверие? Когда же наконец порвется паутина, опутывающая руки Эрмы? Я вздрогнул. Звуки, доносившиеся из дома, были мне знакомы. Да ведь это же. Бетховен! Стало быть, вот каким пластырем она залечивает теперь раны Ухака!
Усталый и расстроенный, я засунул руки в карманы пальто и, подняв воротник, стал в отчаянии напевать и насвистывать, вторя доносящейся из дома мелодии. Один пассаж Эрма разучивала прямо-таки невыносимо долго.
- Не с Ухаковой ли кухни это блюдо?
- Я делал все.
- Я не сразу узнал этот голос по телефону.
- Ее длинную шею и удивительно нежную кожу.
- Как в гимназические годы.
- Она добавила интригующе:
- Гостья моя сразу умолкла.
- Я не мог продолжать.
- В пятницу вечером.
- Да сплетни!
- Завидев сидящих.
- Садитесь, справьте с нами тризну.
- Курбан подошел к женщине.
- Он ехал не спеша на своей черной лошади.
- Сюда скачут.
- Жена твоя.
- Ну говори, какое же?
- В это время.
- Пусть сойдутся сильные народа!
- И говорил он так неспроста.
- Я думаю.
- На лбу у Каушута выступил пот.
- Поверят ли так же они Каушуту?
- Мы ничего не поняли.
- В таком случае.
- Что это значит, хан?!
- Остановитесь, нечестивцы!
- Непес-мулла подошел к Каушуту:
- Нет, сынок, нельзя.
- И лица тоже нет.
- Все по своим паям, расходись!
- А вы стойте тут!
- Так как делать больше было нечего.
- Но одна скорость еще ничего не давала.
- Вот он и есть, хан-ага.
- После долгих приветствий.
- Глаз которому вынули.
- Завтра мне и скажете.
- Но в улыбке его можно было прочитать.
- Должны знать.
- Это была первая его улыбка.
- Вы тоже благополучно проснулись?
- Ведь сдохнет от злости!
- Теперь можешь начинать.
- Тогда чья же она?
- Можешь считать, что ты один.
- До чего же я любила ее.
- Да нет, как-то еще не думал пока.
- В кибитке была биби Мерьем.
- Или это не так?
- Ну, аллах ему в помощь!
- Но женщина ему отвечает.
- Лица у обоих были грустные.
- Оттуда, что я не слепой и не глухой.
- На улице было не слишком холодно.